Дугина о Летове, о «консервативной революции»: ещё на принтере том игольчатом, на бумаге хуже газетной, с неровно отрезанными краями, теперь и вовсе раздербанено всё на закладки, записки и самокрутки.
Я рад был, что обрёл вторую тряпку, тем более, что запасные трусера, по счастью, у меня имелись. Майку, как несколько более гигиеничную материю, я пустил на кухню. А основную «площадь» пришлось с тщанием и быстротой намывать небольшой этой и вполне ещё клетчатой тряпочкой – ну, не в первой…
Немыслимую батарею бутылок и фуфыриков, занимавшую совковый псевдошкаф для одежды в прихожей (кое-кто надеялся их ещё сдать, но теперь почти везде принимать стеклотару прекратили), мне пришлось, немало в спешке утрудившись, упразднить полностью. Куртку, допустим, можно и на гвоздик у двери повесить, но мало ли… Может, утром их кто-то вдруг обнаружит…
Запыхавшись до седьмого пота (вынося бутылки и мусор, а потом наползавшись вволю с тряпкой, надраивая буквально каждый сантиметр), я всё же закурил (хотел не курить, чтоб не пахло), а тряпки, ослабнув, закинул в угол того самого шкафа.
Основная проблема, чтоб самому ещё что-то съесть. Как и планировал, пришлось жарить черствые остатки хлеба – масла и брызг много, а хлеба мало – нажаривал лихорадочно: меньше всего мне хотелось, чтобы меня застигли за этим занятием!..
Проветрил, всё тщательно промыл горячей водой. Отчистил тряпочкой с мылом бокал, стол и, по возможности, всё на кухне. Потом тщательно отмыл бокал – и даже на всякий случай обе тарелки и тоже две вилки – чтобы от них не пёрло мылом.
Нашёл занятие!.. Даст ист собачиан бред оре чужь?! Хузнть хи? И ведь связался ведь, эстет японский! Лучче б сразу взять тройку «фонфыриков» и две пачки «Примы»! «А у тебя ничего нет…» Конечно, нет! И намывай-не намывай – не появится!
Пытаясь свести дрожь на раздражение, набрал её номер. Жадно припал к трубке.
Что-то захрустело, потом появились громкие звуки – обрывки смеха, разговора, музыки – блин, так у них там цельный шалман поди, может, они и не вдвоём с подругой!
Не успел я кое-как продавить своё коронное «Катя, это я…», как опять что-то захрустело и она, запинаясь в щелчках и мерзкой этой громкой возне, отрезала: «Ничего не слышу! Перезвоните попозже!»
Вот так тебя! А ты как думал?!.
К концу второй сигареты я написал две эсмэски. Она не ответила.
Аберрация восприятия. А была ли Катя?!. Или всё это мне, как тогда летом, опять привиделось.
Порыв был сразу выглотать пиво, хотя бы одно, но я сдержался. А ведь ещё и в библиотеку к концу недели собирался – обязательно! Блин, и ведь как ни крути, дней пять ведь туда надо отходить, ну хотя бы четыре. В эпоху без инета, без компов вообще, многие ещё помнят, приходилось каждый день туда ездить, сидеть там в читальном зале, кое-как найдя литературу по карточкам в ящиках и заказав её из подземелья хранилища. Мало того, что всё это долго, холодно, так главное, что попробуй высиди цельный день не жрамши! Хотя бы заклёкшая сосиска в тесте (на самом деле, полсосиски – вельми короткая!) да кружка пива в соседней «Сказке» – хоть и за цельный день, но и то – сказка!..
Усидчиво нужно сидеть и с невероятной быстротой, точностью и производительностью пробегать статьи из книг и журналов, одновременно выписывая из них цитаты и мысли. Казалось бы, работа не бей лежачего (для робота, например, не ведающего дискомфорта боли в зажиме-самописце с авторучкой), но теплокровным нам есть и тут на что отвлечься. Кругом-то ведь не родной филфак-розарий – клевать по зёрнышку науку слетелись хорошенькие цыпки со всех углов!.. Однажды я увидел Катю: она сидела вот тут, под фикусами – где теперь обычно стараюсь занять местечко я – возможно, за этим же столиком и на этом же стуле. И что-то старательно выписывала, сильно наклоняясь к какому-то парнише (ещё не Дошкину!), возможно, однокласснику по лицею. Формально (вернее, неформально) я был уже с ней знаком, но подойти заговорить не решился. Хотя и пялиться остановиться мне было не по силам…
Потом пару раз мы сидели тут вместе: я думал, будет польза!.. Почерк она мой не разбирала, пиши хоть меж философских строк сонеты, и каждую минуту в гулком зябком пространстве меж нами всё же выпрыгивала – со стуком минутной стрелки на стенных часах – разница в летах и занятиях: я нанимался, что ли, постоянно отвечать, «А что такое эманации?». Или «эмфразис», «экуменистический», а то и даже – «идеализация»! Чем трансцендентальный отличается от трансцендентного. Да сам я толком не знаю!
Зато почти под ручку с Катей меня всегда пускали в зал с охотой и радостью (без неё я выглядел весьма подозрительным, хотя и вежливо показывал читательский и аспирантский!), позволяли взять с собой куртки. При любом более-менее интеллигентском общении у неё постоянно спрашивали: «Это не вы участвовали в конкурсе „Краса Тамбова“?» или «Это не вас вчера по телевизору показывали?» Она, какая-то шестнадцатилетняя школярка! – принимала сие как должное, вежливо отвечая «нет», одаривая чарующей улыбкой. Конечно, поражался я, «Краса Тамбова» – да там такие швабры по подиуму выхаживают – короче, совсем иные типажи, ни капли общего!
Вот тут она сидела, думал я часто, вот этот вид из окна озарялся всей весенне-солнечной красой, всё зеленело, светилось, блистало… даже фикус, казалось, вблизи неё зеленел тогда и даже цвёл!
Я регулярно ходил курить, и некоторые продвинутые девушки также курили в мужском сортире. Библиотека заведение феминистическое, и никто из персонала их там застукать не мог. Катрин, конечно, тоже пошла. Но у входа вдруг взяла меня за руку: «Пообещай, что если что, ты защитишь меня». Вот те на! Какая расчетливая всё же эта доча! Конечно, я тут же, без колебаний пообещал. Если подумать: она несовершеннолетняя, курит, да ещё в сортире с мужиками (тогда это правда было полной ерундой, но в принципе могли ведь и доложить родителям или в школу). Но что я сделаю?! Меня самого сюда еле пускают! Чтобы отвлечь внимание на себя, спрыгну с этажа в читальный зал на первый, приземлившись кому-нибудь прямо на стол. Я уже, было дело, по пьяни разгонялся и бил пинками в этот парапет. О, придумал! – я схвачу свои книжки и журналы, все полпуда, и сброшу их туда кому-нибудь на голову! За это меня, конечно, обратают, и тут уж всем будет не до цибарящей в сортире малолетки.
По счастью, все эти фантазии не пригодились. Каких-то два часа едва-едва выдерживала хорошистка-лицеистка в скучной библиотеке. Да и я – как ни крепился! Вот перед нами в той читальне картина во всю стену – Горький беседует с Лениным в саду на лавочке. Видны мазки, как будто это мозаика; мазки и краски такие майские – зелёные, синие и розовые… Подумаешь: идиллия… Если не знать реальных взаимоотношений вождя и писателя. Вот так и мы с ней: лишь с виду молодая-учёная парочка, а главное, и не подумаешь, что в свои шестнадцать эта едва вылупившаяся куколка-бабочка способна и ужалить (к примеру, внезапно упорхнув), и на разные финты – произвольные или нет, я даже не знаю… Конечно, она может потом сказать «извини» (а может и не-сказать!) – и, что и естественно, ей как-то всё простительно. Так и сейчас…
Кажется, красота её, теперь расцветшая до яркости такой, что весь тёмный автобус кажется салуном-кинотеатром, где показывают звёздное кино о ней одной, – свет совсем не тёплый, откровенно насмешливый, обманчиво лунный. Или всё же кажется?
Вскоре я начал названивать – ненавязчиво, с интервалами минут через двадцать, и мне два раза не ответили. Я курил, носился босиком по квартире, зачем-то пытался пяткой выпрямить волны пола, бросался с кулаками, как на противника или грушу, на стену. Потом ответили: да, я всё помню, скоро приеду, жди.
Я ждал, реагируя на каждый шум в подъезде, часто подскакивал к окну на кухне, курил и проветривал. Но шли очередные полчаса и очередные сорок минут, а её всё не было…
Было уже по любому приличному счёту поздно, почти двенадцать. Ну всё, подумал я и разрешил наконец-то закурить себе прямо лёжа в кровати. На кровати, конечно, если не сказать… И только я уже совсем
